Рэй брэдбери что здесь происходит
Как правнук колдуньи стал фантастом и в середине XX века предсказал ТВ-плазму, банкоматы и не только: Рэй Брэдбери
Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.
Как продавец газет и «выпускник библиотеки» стал популярным писателем
Брэдбери вспоминал случай, после которого он взял за правило «сочинять каждый день». Ему было двенадцать, он отправился на карнавал, где артист по имени Электрико прикоснулся наэлектризованной палочкой к носу Рэя (чтобы добиться известного «парикмахерского» эффекта) и произнес фразу «Живи вечно». Что-то «странное и чудесное» почувствовал тогда будущий писатель – и с тех пор садился за письменный стол ежедневно, всю свою жизнь. С профессией Брэдбери, тем не менее, определился не сразу – среди других вариантов, кроме писательства, оставалась та самая «магия», а еще – драматическое искусство.
Когда началась Великая депрессия, семья Брэдбери переехала в Лос-Анджелес, и мальчик оказался в непосредственной близости от Голливуда, святая святых американского кинематографа. Он поступил в драмкружок, а свободное время посвящал «выслеживанию» на улицах города знаменитостей. Затея порой оборачивалась успехом – Брэдбери удалось увидеть самых ярких кинозвезд того времени, в том числе Марлен Дитрих, Кэри Гранта, Мэй Уэст.
Но целыми днями слоняться по городу юному Брэдбери не приходилось: нужно было учиться в школе, а после – продавать на улицах газеты. Выхода не было – заработков отца хватало лишь на самое необходимое. По этой же, финансовой, причине Рэю Брэдбери так и не удалось получить высшее образование, ему просто не хватало денег, чтобы заплатить за обучение. Вместо посещения колледжа он ходил в библиотеку.
Три дня в неделю Брэдбери появлялся в стенах Библиотеки Пауэлла в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, и так – десять лет, вплоть до своих двадцати семи. Книги стали главными учителями Рэя, много выигрывавшими, по его мнению, у настоящих преподавателей: ведь те постоянно «думают, что знают все больше вас».
Как самому сочинить свое будущее
Да и первые опыты литературной деятельности получились не от хорошей жизни. Рэй, как и многие мальчишки и вообще читатели того времени, увлекался массовой литературой, которую печатали в дешевых журналах. Особенно нравился Брэдбери романист Эдгар Райс Берроуз, автор серии произведений о Тарзане и Джоне Картере. Когда в очередной раз Рэю не удалось купить следующий роман, посвященный приключениям последнего на просторах Марса, юный Брэдбери, не отчаиваясь, просто взял и написал собственное продолжение.
В библиотеке было вообще удобно сочинять свое. Именно в тот период появился рассказ «Пожарный», впоследствии превращенный в самый знаменитый роман писателя «451 градус по Фаренгейту», про общество будущего, в котором книги находятся под запретом и уничтожаются. Но прежде чем стать известным американским писателем, Брэдбери без особенного успеха и за совсем небольшие деньги печатался в дешевых журналах. Первым опубликованным произведением стал рассказ «Дилемма Холлербохена», это произошло в 1938 году, когда Брэдбери было восемнадцать. А в 1939 – 1940 годах он выпустил самостоятельно четыре номера журнала «Футуриа фантазия», с заметками-размышлениями о будущем нескольких разных авторов.
Такие фантазии о грядущем пользовались успехом у читателя и хорошо продавались. Но интерес Брэдбери к теме развития человечества и человека едва ли был сугубо практическим. Он живо интересовался новостями в науке и технике. Еще в семнадцать Рэй вступил в Лигу научной фантастики, и был счастлив оказаться среди людей со схожими взглядами и устремлениями. К тому же, в этом обществе можно было получить поддержку других писателей. Так, в результате нескольких удачных встреч и череды знакомств Рэй Брэдбери окончательно определился с призванием – литературой.
Научная фантастика, фэнтези, детективы и другие жанры, в которых творил Брэдбери
Слава и деньги настигли Рэя Брэдбери после публикации его сборника «Марсианские хроники» в 1950 году. Спустя три года появился на свет роман «451 градус по Фаренгейту», а в 1957 – произведение, которое считается автобиографическим, – «Вино из одуванчиков». Пусть писателю и присваивалась репутация короля фантастики, все же сам он не относил большинство своих произведений к этому жанру, поскольку в них описывалось то, что «не может случиться».
Кроме одиннадцати романов, повестей, сотен рассказов, нескольких пьес, Брэдбери писал сценарии для фильмов (около трех десятков), стихотворения, а еще – выпускал телепрограмму под названием «Театр Рэя Брэдбери», в ней показывались мини-фильмы по произведениям писателя.
Брэдбери был счастливо женат на Маргарет Маклюр, с которой познакомился в 1946 году в книжном магазине Лос-Анджелеса и не расставался вплоть до 2003 года, когда после ее смерти стал вдовцом. Сам он скончался в 2012 году, последние годы жизни передвигаясь на инвалидной коляске, но сохранив и трудолюбие, и здравый взгляд на окружающую действительность.
Тот мир, который еще недавно мог зваться «будущим», писателя, судя по всему, не слишком впечатлял. Несмотря на то, что некоторые из привычных теперь изобретений он предсказал еще в своих давних произведениях, человечество, по мнению писателя, пошло по пути потребления, отказавшись от глобальных целей вроде освоения космоса и сосредоточив силы на создании бесполезных и глупых развлечений.
Впрочем, задачей Брэдбери никогда не стояло предсказывать будущее, скорее – показать читателю, чего следовало бы попытаться избежать. Получится ли избежать – все еще остается под вопросом. Во всяком случае, многие из творящих сейчас литераторов, как, например, Стивен Кинг, вошедший в число самых продаваемых авторов 2020 года, не отрицают огромного влияния книг Рэя Брэдбери на их творчество.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:
Этот уютный, волшебный, обреченный мир: о чем нас предупреждал Рэй Брэдбери?
Читатели любят искать в произведениях фантастов пророчества относительно технологического прогресса человечества. 22 августа 2020 года исполняется 100 лет со дня рождения великого американского писателя Рэя Брэдбери. Потомок салемской ведьмы, Брэдбери задолго до сериала «Черное зеркало» придумал «умные дома», телевизионные стены и полицейского механического пса-ищейку. Тем не менее произведения фантаста не столько про прогресс, сколько про человечность. Брэдбери боялся расчеловечивания, того, что общество со временем отметет, как ненужное, веру в иррациональное, мечты, любовь, романтику, искренность, любознательность, художественную литературу. В романе «451 градус по Фаренгейту» государство избавляется от книг, их заменяет бесконечная жвачка из телешоу. В «Изгнанниках» духи Шекспира, Диккенса, По, Готорна, Бирса, Блэквуда, Кэрролла вместе со своими мирами покидают отвергнувшую их Землю и находят последнее пристанище на Марсе.
«Люди – идиоты. Человечеству дали возможность бороздить космос, но оно хочет заниматься потреблением – пить пиво и смотреть сериалы», – заявлял писатель. Одна из главных тем его работ – к чему может прийти общество потребления, в котором прогресс направлен на повышение личного комфорта, а не на решение перспективных задач.
В одном из самых известных рассказов Брэдбери – «Вельд» мы видим умный дом, идеальный звуконепроницаемый умный дом типа «Все для счастья», в котором живет семья, состоящая из мамы, папы и двух детей десяти лет – девочки и мальчика. Дом все делает сам: убирает, готовит, стирает, включает освещение, когда кто-то проходит по коридору, купает детей, развлекает и даже завязывает им шнурки. В сердцах детей дом постепенно занимает место безотказных пассивных родителей, которым слишком долгое время так было удобно. Брэдбери вкладывает в уста психиатра Девида Макклина ключевую мысль: «Джордж, вам надо переменить образ жизни. Как и для многих других – слишком многих, – для вас главным стал комфорт. Да если завтра на кухне что-нибудь поломается, вы же с голоду помрете».
Фантаст предупреждает – если прогресс по-прежнему будет направлен на безграничное потребление, человечество может ждать война, какой мы еще не знали. «И ни птица, ни ива слезы не прольет,/ Если сгинет с Земли человеческий род./ И весна… и Весна встретит новый рассвет,/ Не заметив, что нас уже нет», – так заканчивается стихотворение в рассказе «Будет ласковый дождь». Умный дом – идеальная искусственная экосистема: он готовит завтрак, зовет к столу, провожает в школу и на работу, занимается уборкой, готовит обед, моет посуду, делает за людей все, но где же хозяева? От них на обугленной стене дома остались только пятна вроде тех, что напоминали о людях после взрывов в Хиросиме и Нагасаки. Действие рассказа происходит в 2026 году.
Брэдбери родился в 1920 году и уже в осознанном возрасте застал Великую депрессию, Вторую мировую войну и последовавшую за ней Холодную. Он очень любил читать и, по его словам, «вместо колледжа окончил библиотеку» – у семьи не было средств на оплату образования после школы. Сильнейшее впечатление на него произвела кампания по сожжению книг в нацисткой Германии, которую в 1933 году проводил Национал-социалистический студенческий союз совместно с Гитлерюгендом. Ее кульминацией стало 10 мая, в этот день под речи нацистских функционеров студенты предали огню более 25 тысяч книг, «противоречащих германскому духу». Спустя 20 лет, в 1953 году, вышло, пожалуй, важнейшее произведение в библиографии писателя – роман «451 градус по Фаренгейту», повествующий об обществе, в котором пожарные занимаются не тушением домов, а сожжением книг.
Фото: Pahl, Georg/wikimedia.org
Главный герой романа, Гай Монтэг, живет в тоталитарном государстве, здесь «посадить» или принудительно отправить в психушку тебя могут даже за то, что ты гуляешь под дождем или хранишь у себя пару книг. Это государство – мировой гегемон, без устали направляющий свои бомбардировщики к несогласным, оно затеяло и выиграло уже две атомные войны. Его граждане поглощены экранами, не обращают внимания на снующие в небе ракетные бомбардировщики и предпочитают не задаваться вопросами. Они любят острые ощущения, у них полно развлечений и полный достаток, только количество самоубийств почему-то зашкаливает.
«Без досок и гвоздей дом не построишь, и если не хочешь, чтобы дом был построен, спрячь доски и гвозди. Если не хочешь, чтобы человек расстраивался из-за политики, не давай ему возможности видеть обе стороны вопроса. Пусть видит только одну, а еще лучше – ни одной. Пусть забудет, что есть на свете такая вещь, как война. Если правительство плохо, ни черта не понимает, душит народ налогами, – это все-таки лучше, чем если народ волнуется. Спокойствие, Монтэг, превыше всего!» – идеологию этого общества исчерпывающе раскрывает брандмейстер Битти, причем некоторые моменты кажутся удивительно актуальными в мире XXI века – за эту перманентную актуальность Брэдбери считают классиком американской литературы:
«Возьмем теперь вопрос о разных мелких группах внутри нашей цивилизации. Чем больше население, тем больше таких групп. И берегитесь обидеть которую-нибудь из них – любителей собак или кошек, врачей, адвокатов, торговцев, начальников, мормонов, баптистов, унитариев, потомков китайских, шведских, итальянских, немецких эмигрантов, техасцев, бруклинцев, ирландцев, жителей штатов Орегон или Мехико. Герои книг, пьес, телевизионных передач не должны напоминать подлинно существующих художников, картографов, механиков. Запомните, Монтэг, чем шире рынок, тем тщательнее надо избегать конфликтов».
Наконец ядерные бомбы падают и на эту часть земного шара. Но роман не безысходен, Брэдбери дает людям шанс все изменить. «Я не стараюсь предсказать будущее. Я пытаюсь его предотвратить», – как-то раз заявил журналистам писатель. Человечество должно, наконец, усвоить уроки истории.
Брэдбери верил, что освоение космоса могло бы позволить человеку, как виду, жить вечно. Однако, о чем бы ни писал великий уроженец Иллинойса – о космических путешествиях или земных вампирах, глаз его был направлен в душу человека, ведь, как известно, от себя не убежишь. В рассказе «Все лето в один день» действие происходит на Венере. Солнце лишь на один час в семь лет выглядывает из-за туч над этой белесой и покрытой водой планетой, остальное время идут дожди. Единственная, кто помнит солнце, – прибывшая с Земли пять лет назад слабенькая, тихая девочка Марго. Без солнечного света она чахнет, как цветок – говорят, в будущем году родители увезут ее на Землю. Зависть, неприятие инакости – и на Марго обрушивается ненависть всего класса. Перед выходом солнца ее просто запирают в чулане. На фантастическую почву перенесена вполне реалистичная история детской травли, какая могла произойти в любой школе от Нового Орлеана до Магадана.
«Все лето в один день», «Вельд», «Поиграем в «Отраву», «Маленький убийца», «Постоялец со второго этажа», «Лихорадка», «Улыбка» – дети не раз становились героями фантаста. А ностальгическое «Вино из одуванчиков» роднит Брэдбери с другим мэтром американского фантастики – Стивеном Кингом и его тоже отчасти ностальгическим романом «Оно». Если Брэдбери любит возвращаться в дни беззаботного детства в солнечном Иллинойсе, то действие многих произведений Кинга происходит в его родном штате Мэн. Далеко не всегда у Брэдбери речь идет о детской жестокости. Писатель заглядывает в удивительный мир ребенка, показывая его хрупкость и податливость, красоту и возможное уродство. Как ни банально, дети – это будущее человечества, которое, прежде всего, зависит от родителей этих детей. В случае «Вельда» Питер и Венди – это упущенный, страшный мир людей, которые готовы скормить ближайших родственников львам, лишь бы не расставаться с привычными иллюзиями и комфортом. В случае «451 градуса по Фаренгейту» Кларисса – это надежда, исправление ошибок поколений, новый мир по-настоящему живых и думающих людей, способных на созидание.
Подсознательные страхи, гуманизм, любовь, творческое начало, взросление и старение, философия смерти – палитра тем, которые поднимал Рэй Брэдбери, очень широка. И центральной среди них была любовь к жизни. Писатель прожил 91 год и умер 5 июня 2012 года. Спустя три года в его честь назвали кратер на Марсе.
Рэй Брэдбери — Город, в котором никто не выходит: Рассказ
Пересекая Соединенные Штаты ночью или днем на поезде, вы проноситесь мимо череды печальных городишек, где никто и никогда не выходит. Точнее, не выходит никто посторонний, Человеку, не имеющему здесь корней и родных, похороненных на местном кладбище, никогда не придет в голову посмотреть вблизи на пустынную одинокую станцию или полюбоваться унылыми пейзажами.
Я заговорил об этом со своим попутчиком, таким же, как и я, коммивояжером, когда мы мчались по штату Айова на поезде Чикаго — Лос-Анджелес.
— Это точно, — согласился он. — Люди выходят в Чикаго, все до единого. Выходят в Нью-Йорке, Бостоне и Лос-Анджелесе. Те, кто там не живет, приезжают, чтобы увидеть город, а потом рассказать всем своим знакомым. Но чем, скажите на милость, станет любоваться турист в Фокс-Хилле, штат Небраска? Вы или я, например? Нет уж, увольте. Знакомых у меня там нет, дел быть не может, это никакой не курорт, так за каким чертом он мне сдался?
— А вам не кажется, что для разнообразия взять и провести отпуск совсем не так, как всегда, было бы просто восхитительно? Выбрать какую-нибудь деревеньку, затерявшуюся среди равнин, где вы не знаете ни единой души, и, плюнув на все, махнуть туда?
— Вы там от тоски умрете.
— Эта идея почему-то совсем не навевает на меня тоску! — Я выглянул в окно. — Какая следующая остановка? Как называется город?
— Звучит недурно. — Я улыбнулся. — Может быть, я там сойду.
— Вы глупец и врун. Чего вы ищете? Приключений? Романтики? Через десять секунд после того, как поезд скроется из виду, вы начнете проклинать себя самыми разными словами, найдете такси и помчитесь вдогонку за поездом.
Я наблюдал за телефонными столбами, проносившимися мимо, мимо, мимо… Где-то далеко впереди появились едва различимые очертания города.
— Впрочем, вряд ли, — услышал я собственный голос.
Коммивояжер, сидевший напротив, несколько удивленно на меня взглянул.
Потому что медленно, очень медленно я начал подниматься на ноги. Потянулся за шляпой. Заметил, как моя рука взялась за чемодан.
Я и сам был немало удивлен.
— Подождите! — воскликнул коммивояжер. — Что вы делаете?
Поезд вошел в довольно крутой вираж, и я покачнулся. Теперь уже стали отчетливо видны шпиль церквушки, густой лес и пшеничное поле.
— Похоже, схожу с поезда, — сказал я.
— Сядьте! — возмутился мой попутчик.
— Нет, — ответил я. — В этом приближающемся городе что-то есть, Я должен посмотреть. У меня полно времени. На самом деле мне нужно быть в Лос-Анджелесе только в следующий понедельник. Если я сейчас не сойду с поезда, то до конца жизни буду думать о том, что потерял, упустил и не увидел что-то особенное, а ведь у меня была такая возможность.
— Мы же просто разговаривали! Тут нет ничего особенного.
— Вы ошибаетесь, — возразил я ему. — Тут что-то есть.
Я надел шляпу и взял в руку чемодан.
— Господи, — простонал коммивояжер, — кажется, вы и в самом деле собираетесь это сделать.
Сердце отчаянно колотилось у меня в груди, щеки пылали.
Локомотив подал сигнал. Поезд мчался по рельсам вперед. Город был уже совсем близко!
— Пожелайте мне удачи, — попросил я.
— Удачи! — сказал мой попутчик.
А я с громким криком бросился к проводнику.
К стене здания станции прямо на платформе был приставлен древний облезлый стул. А на нем совершенно расслабленно, так, что он совсем утонул в своей одежде, устроился старик лет семидесяти; казалось, его приколотили гвоздями, когда строили станцию, и он с тех пор тут и сидит. Солнце так долго жгло его лицо, что оно стало почти черным, а щеки превратились в тяжелые, совсем как у ящерицы, складки кожи — создавалось впечатление, будто он постоянно щурится. Летний ветерок чуть шевелил волосы цвета дымного пепла. Голубая рубашка, расстегнутая у ворота, откуда выглядывали белые пружинистые завитки, невероятно похожие на внутренности часового механизма, по цвету ничем не отличалась от белесого, точно выгоревшего, неба над головой. Ботинки покрылись трещинами и волдырями, словно старик бесконечно и неподвижно стоял возле пылающей печи, засунув их, не жалея, в ее огнедышащую пасть. Тень старика, прячущаяся где-то у его ног, была выкрашена в непроглядный мрак.
Когда я вышел на перрон, старик быстро оглядел весь состав, а потом удивленно уставился на меня. Я решил, что вот сейчас он помашет мне рукой. Однако в его полуприкрытых глазах что-то промелькнуло, они как будто чуть изменили свой цвет; произошел некий химический процесс — узнавание. Впрочем, старик по-прежнему сидел неподвижно, ни один мускул лица — ни уголок рта, ни веко — не дрогнул. Я проследил глазами за отъезжающим поездом. На платформе никого не было. Возле покрытой паутиной, заколоченной досками кассы не стояло никаких машин. Лишь я один, оставив за спиной железный перестук колес, устремился в неизведанное, ступив на расшатанные доски платформы.
Поезд утробно загудел, сообщая всей округе, что он начал взбираться на холм.
«Какой же я дурак! — подумал я. Мой попутчик был совершенно прав. Скука, царящая в этом городке,скука, которую я ощутил всем своим существом, уже навевала на меня ужас. — Ну хорошо, я дурак — согласен. Но бежать отсюда — нет!»
Не глядя на старика, мы с моим чемоданом прошли по платформе. Оказавшись рядом с сидящим, я услышал, как его хрупкое тело снова изменило положение, теперь для того, чтобы я обратил на него внимание. Ноги старика коснулись прогнивших досок платформы.
— Добрый день, — донесся до меня едва различимый голос.
Я знал, что он на меня не смотрит, что его глаза подняты к огромному, безоблачному, мерцающему небу.
— Добрый день, — ответил я.
И направился по грязной дороге в сторону города.
Ярдов через сто я оглянулся.
Старик по-прежнему сидел на своем стуле, смотрел на солнце, будто задал ему какой-то вопрос и ждал ответа.
И оказался в провинциальном сонном городке, днем, один, где никто меня не знал. Я был похож на форель, которая плывет вверх по течению, не касаясь берегов прозрачной реки жизни, несущей свои воды мимо. Мои подозрения подтвердились. в этом городке никогда и ничего не происходило. Хронология событий здесь примерно такова.
Ровно в четыре часа хлопнула дверь скобяной лавки Хоннегера, из нее вышел пес и принялся валяться в пыли. В четыре тридцать соломинка с хлюпающим звуком коснулась дна опустевшего стакана с лимонадом, да так громко, словно в тишине закусочной разверзлись хляби небесные. Пять часов — мальчишки и мелкие камешки посыпались в городскую речку. Пять пятнадцать — в косых лучах вечернего солнца шеренга муравьев чинно прошагала под старыми вязами.
И все же — я медленно кружил по улицам — здесь обязательно должно быть нечто такое, что необходимо увидеть. Я это знал. Знал, что ни в коем случае не должен останавливаться, главное — старательно смотреть по сторонам. Знал, что обязательно найду, если буду хорошенько искать.
Я не останавливался. И смотрел по сторонам.
За все время моей прогулки по городку я обратил внимание только на один постоянный, неменяющийся фактор: старик в выгоревших голубых брюках и рубахе всегда был рядом. Когда я зашел в закусочную, он устроился снаружи возле двери и сидел, сплевывая табак, который мгновенно превращался в пыльные шарики, разбегающиеся в разные стороны. А когда я стоял у реки, он присел чуть ниже по течению, изображая, будто моет руки.
Где-то в половине восьмого вечера я уже в восьмой или девятый раз делал обход тихого городка, когда услышал у себя за спиной шаги.
Я оглянулся. Старик меня догонял, он шагал, глядя прямо перед собой, в зубах у него была зажата сухая травинка.
— Давненько, — тихо сказал он.
Мы шли, не останавливаясь, в сгущающихся сумерках.
— Давненько, — продолжал старик, — я жду на платформе.
— Я. — Он кивнул, оставаясь в тени деревьев.
— Вы ждали кого-то на станции?
— Да, — ответил он. — Тебя.
— Меня? — В моем голосе, видимо, прозвучало удивление, которое я испытал. — Почему. Вы же меня ни разу в жизни не видели.
— А разве я сказал, что видел? Сказал только, что ждал.
Мы уже были на окраине городка. Старик повернул, и я — вслед за ним, на темнеющий берег реки, в сторону насыпи, по которой промчался ночной поезд, направляющийся куда-то на восток, на запад, почти не делающий остановок в пути.
— Хотите что-нибудь про меня узнать? — спросил я. — Вы шериф?
— Да нет, я не шериф. И не хочу про тебя ничего знать. — Старик засунул руки в карманы. Солнце уже село, стало неожиданно холодно. — Меня просто удивило, что ты в конце концов приехал.
— Удивило, — сказал он, — и… обрадовало.
Я резко остановился и посмотрел на старика:
— Сколько же вы так просидели на станции?
— Двадцать лет. Ну примерно — чуть больше или чуть меньше.
Я знал, что он говорит правду; его голос шелестел тихо и неспешно, словно вода в реке.
— Вы ждали меня? — переспросил я.
— Или кого-нибудь вроде тебя, — ответил старик.
Мы шли вперед. Становилось все темнее.
— Как тебе понравился наш город?
— Приятный, тихий. — Он кивнул. — А люди понравились?
— Похоже, люди здесь тоже приятные и тихие.
— Вот именно, — согласился старик. — Приятные и тихие.
Я уже собирался повернуть, но мой попутчик не умолкал, и, чтобы не показаться ему невежливым и выслушать, мне пришлось продолжать идти рядом с ним. Нас окутал глубокий ночной мрак, поскольку мы уже оказались в полях за городом.
— Да, — заявил старик, — в тот день, когда я вышел на пенсию, двадцать лет назад, я уселся на платформе на станции и с тех самых пор там и сидел — просто так, дожидаясь, когда что-нибудь случится. Я не знал, что это такое будет, не знал, не смог бы сказать, если бы кто меня и спросил. Только был уверен, что, когда оно все-таки произойдет, я сразу все пойму, узнаю. Посмотрю и скажу: «Да, сэр, вот чего я так долго ждал». Крушение поезда? Нет. Моя старая подружка вернулась в город через пятьдесят лет? Нет, нет и нет. Трудно сказать. Я ждал кого-то. Или чего-то. Мне кажется, ты имеешь к этому отношение. Жаль, я не могу…
— А почему бы не попытаться? — предложил я ему.
На небе появились звезды, мы по-прежнему, не останавливаясь, шли вперед.
— Ну, — медленно начал старик, — тебе известно, что у тебя внутри?
— Вы имеете в виду мой желудок или психологию?
— Вот-вот. Я имею в виду твою голову, мозги. Ты про это много знаешь?
У меня под ногами шуршала трава.
— Вы теперь многих ненавидите?
— Не проходит и недели, чтобы такое чувство не возникло, — ответил я. — Только мы противостоим ему.
— Всю свою жизнь мы гоним от себя эти мысли, — сказал старик. — В городе начнутся разговоры, а что скажут мама и папа, что скажет закон? И поэтому ты откладываешь одно убийство, а потом другое, и третье… К тому времени, когда достигнешь моего возраста, у тебя за душой накопится уже много всего такого. И если ты не пойдешь на какую-нибудь войну, тебе ни за что не избавиться от тяжести в душе.
— Кое-кто стреляет уток, а иные ставят капканы, — заявил я. — Другие занимаются боксом или борьбой.
— А есть и такие, кто ничего эдакого не делает. Я сейчас говорю про них. Вот я, например. Всю жизнь я засаливал тела, складывал их на лед, чтобы не протухли — в своей голове, естественно. Иногда ты свирепеешь оттого, что город, в котором живешь, и люди, рядом с которыми живешь, заставляют тебя отказаться от подобных идей. И начинаешь завидовать древним пещерным дикарям — им только и нужно было, что издать воинственный клич, размахнуться дубиной, треснуть кого-нибудь по башке — и все в порядке.
— Что приводит нас к…
— Что приводит нас к следующему выводу: каждый человек в своей жизни хотел бы совершить хотя бы одно убийство, сбросить груз, лежащий у него на плечах, отыграться за все несбывшиеся убийства, за то, что ему не хватило духа поднять руку на своих врагов. Иногда такая возможность представляется. Кто-то перебегает дорогу прямо перед носом его машины, а он забывает нажать на тормоз и мчится вперед. Тут никто ничего не докажет. Этот человек даже себе не признается, почему он так поступил. Он просто не успел поставить ногу на педаль тормоза. Но ты и я, мы-то знаем, что произошло на самом деле, не правда ли?
Теперь город остался далеко позади. Мы пересекли небольшую речушку по деревянному мосту, совсем рядом с железнодорожной насыпью.
Я остановился. Уже совсем стемнело. Луна займет на небе свое место только через час.
— Узнаете? — спросил я.
— Да, — ответил старик. Я заметил, как он поднял голову к звездам. — Ну ладно, что-то я разболтался.
Старик подошел ко мне поближе и взял за локоть. Его рука показалась мне такой горячей, словно, прежде чем прикоснуться ко мне, он подержал ее над печкой. Другая рука, правая, напряженная, сжатая в кулак, оставалась в кармане.
Раздался пронзительный крик.
У нас над головами по невидимым рельсам мчался ночной экспресс — взлетел на холм, мимо леса, фермерских домиков, городских строений, полей, канав, лугов, вспаханных земель и водоемов, а потом с диким воем прогрохотал где-то в вышине и исчез. Еще несколько секунд после того, как он скрылся из виду, дрожали, звенели рельсы, потом все стихло.
Старик и я стояли в темноте, не спуская друг с друга глаз. Левой рукой он все еще держал меня за локоть, другая по-прежнему оставалась в кармане.
— А мне можно кое-что сказать? — спросил я наконец.
— Про себя. — Мне пришлось помолчать немного, потому что каждый вдох давался с трудом. Я заставил себя снова заговорить. — Забавно получается. Мне часто приходили в голову точно такие же мысли. Как раз сегодня, в поезде, по дороге в Лос-Анджелес я подумал: как великолепно, как замечательно, как прекрасно это было бы… Дела в последнее время идут неважно. Жена больна. На прошлой неделе умер лучший друг. В мире много войн. А я сам как натянутая струна. Было бы совсем неплохо, даже здорово было бы…
— Что? — спросил старик, так и не убрав руки с моего локтя.
Мы стояли в темноте еще, наверное, минуту и смотрели друг на друга. Может быть, прислушивались к тому, как стучат наши сердца. Очень громко и отчаянно.
Мир подо мной дрогнул. Я сжал кулаки. Я хотел упасть. Хотел закричать совсем как поезд.
Потому что совершенно неожиданно понял, что все сказанное мной не было ложью, сочиненной ради спасения жизни. Все, что секунду назад я поведал этому человеку — истинная правда.
Теперь я знал, почему вышел на этой станции и бродил по городу. Знал, что искал.
Я услышал тяжелое, быстрое дыхание старика. Он сжимал рукой мой локоть, словно боялся упасть. Он стиснул зубы и наклонился ко мне, а я наклонился к нему. Между нами повисло короткое напряженное молчание, точно перед взрывом.
Наконец он заставил себя заговорить. Я услышал голос человека, раздавленного страшным грузом.
— Ниоткуда, — слова прозвучали как-то смазанно. — Вы ничего не можете знать наверняка.
Старик ждал. Мне показалось, что в следующее мгновение он потеряет сознание.
— Так вот, значит, как оно получается? — спросил он.
— Вот так-то оно получается, — ответил я.
Он зажмурился. Сжал губы.
Еще через пять секунд ему удалось — очень медленно, с трудом — оторвать пальцы от моей невыносимо тяжелой руки. Потом он взглянул на свою правую руку и вынул ее из кармана — она была пуста.
Осторожно, напряженно, неуверенно мы отвернулись друг от друга и, ничего не видя, совсем ничего, в темноте ночи зашагали в разные стороны.
Огоньки останавливающегося по требованию пассажиров полуночного экспресса плясали на рельсах. Только когда поезд отошел от станции, я выглянул в дверь пульмановского вагона и посмотрел назад.
Старик сидел на своем месте, на стуле, прислоненном к стене, в выгоревших голубых брюках и рубашке. Его пропеченное солнцем лицо не повернулось в мою сторону, когда поезд пронесся мимо. Его взгляд был устремлен на восток, на пустые рельсы, туда, откуда завтра, или послезавтра, или еще когда-нибудь появится поезд, какой-нибудь, неважно какой, приблизится к станции, замедлит ход, а потом и остановится. Лицо старика ничего не выражало, а бесцветные глаза, словно скованные лютым морозом, смотрели на восток. Казалось, что ему все сто лет.
Неожиданно почувствовав и себя древним стариком, я прищурился и высунулся из двери.
Теперь нас разделял тот самый мрак, который свел сначала. Старик, станция, городок, лес затерялись в ночи.
Целый час я стоял, слушая вой ветра и глядя назад, в темноту.